Конус выздоровел окончательно. Он весело ржал и топотал, когда Панама
или Борис Степанович входили в его денник. Дружески прихватывал их зубами за
куртки, когда они затягивали седельные подпруги или застегивали на его
тонких пружинистых ногах ногавки - кожаные высокие браслеты, чтобы сухожилия
не побил копытами, не поранился. А потом Конус, поигрывая мышцами, весело
шел в манеж. Борис Степанович вдевал ногу в стремя и махом взлетал в стремя.
Панама забирался в судейскую ложу и смотрел восхищенно, как
умопомрачительной красоты конь, пританцовывая, топчет песок на кругу.
Высокий, темно-гнедой, очень тоненький и в то же время мускулистый конь,
пофыркивая, мягко проходил мимо Панамы. Мускулы так и переливались под
атласной шерстью. И мальчишке казалось, что это он сидит высоко в седле, что
это под ним упруго ступает жеребец. Однажды в манеж вошли мальчишки, ведя
разномастных лошадей. Женщина-тренер что-то сказала. И они полезли на коней.
Тут Панама невольно отметил про себя разницу между ними и Борисом
Степановичем. Учитель сидел в седле так, точно это была самая удобная для
него поза. Гибкая поясница, мягкие, как у пианиста, руки отвечали на каждое
движение лошади. Конь и всадник двигались так, словно это очень легко и
просто. Мальчишки пыхтели, охали, тяжко стукались задами о седла. Лошади шли
под ними боком, а то и вовсе останавливались. Один кудлатый конек выскочил в
середину круга и начал подкидывать задними копытами. Мальчишка мотался в
седле, как мешок.
- Сидеть, сидеть! - кричала женщина-тренер. Мальчишка цеплялся изо всех
сил. Но потом медленно и грузно сполз на песок. А все-таки Панама им
завидовал! Ему казалось, что он никогда не смог бы вот так сидеть высоко в
седле, так откидываться назад, так ударять коня в бока каблуками.
- Что, брат, нравится? - подъехал Борис Степанович. - Хотелось бы так?
- Да!
- Ну вот... А я все ждал, когда же ты меня попросишь. Но ваша
скромность, сударь, превзошла мои ожидания. Мне показалось, что для тебя
пределом мечтания стала карьера конюха.
- Я так никогда не смогу, - грустно сказал Панама.
- А это мы посмотрим. - И с места поднял коня в галоп. В пятницу Панама
надел белую рубашку и новый костюм, и они отправились в тренерскую, где в
своей отдельной комнате сидел тот самый седоусый старик, которого Панама
видел в первый свой приход. Он уже много про него знал. Знал, что Денис
Платонович, может быть, самый старый и самый опытный жокей в Советском
Союзе, что он еще до революции был известен за границей и привозил на Родину
такие призы, о которых почтительно пишут справочники. Знал, что в войну у
него погибли четыре сына, знал, что для этого красивого старика не
существует ни чинов, ни званий, что он отхлестал ременным кнутом какого-то
принца за то, что тот сломал коню ногу (в те годы Денис Платонович был
приглашен на тренерскую работу в Англию и жил там несколько лет). Знал, что
когда старика за многолетнюю работу награждали орденом, ответную речь он
начал словами: "Свою жизнь я отдал на благо лошадей..." И когда Панама еще
только подходил к тренерской, у него со лба уже падал крупными каплями пот.

Ах, как замечательно пахнет щами
из школьной кухни! А если повар Галина Васильевна печет оладьи, то запах
проникает даже сюда, в класс. И ребята еще задолго до второй перемены, когда
вся школа ринется в столовую, взволнованно поводят носами. Стриженые
первоклассники мечтают, как они будут слизывать с оладьев клюквенное
варенье. У рослых усатых десятиклассников при одном воспоминании о тарелке
густых щей начинают урчать животы. Вот ведь как устроен человек -
завтракали-то три часа назад, а уже опять есть хочется. Маша Уголькова
зажмуривается и, чтобы не представлять себе румяные булочки и белое молоко,
льющееся в стакан из бумажного кубика, начинает считать в уме, сколько у нее
денег. Медяки и гривенники, пятиалтынные и полтинники и даже несколько
рублевых бумажек завязаны в носовой платок и хранятся в самом потаенном углу
портфеля.
- Марьсанна. - В перемену Маша подходит к учительнице. - Я не смогу
пойти в ТЮЗ.
- Да что ты, Машенька, такой спектакль замечательный... Ведь билетов
всего пять на класс.
- Я не смогу, - говорит Маша и так краснеет, что на глазах у нее
появляются слезы.
- Ну что ж, - вздыхает учительница. - Валя Соловьева, хочешь пойти в
театр?
- Ой-ой, конечно! - Соловьева подбегает к столу, она самая длинная и
самая смешливая девчонка в классе. - Обожаю театр. Просто обожаю!
- Ну вот, возьми билет. Деньги завтра отдашь Маше. Но предупреждаю,
если ты опять начнешь хохотать так, что актеров будет не слышно, я тебя в
театр больше никогда не возьму. По дороге домой Маша старается не смотреть
на лотки с пирожками, но крик толстой продавщицы лезет ей в уши:
- Горячие пирожки с мясом, с рисом, с повидлом!
- Маша, Маша! - К Угольковой подбегает Юлька. - Кричу тебе, кричу! Вот!
- говорит она и показывает новенький полтинник. - Айда в мороженицу!
- Не могу, - говорит Маша. При одной мысли о мороженом у нее начинает
сладко ломить горло.
- Что, денег нет? - спрашивает Юлька и внимательно смотрит на нее.
- Нет, - отвечает Маша и опускает голову.
- Врешь. Зачем ты врешь? Я же видела, как ты в перемену деньги считала.
Там у тебя в платке, наверно, рублей десять!
- Это не мои... Это не мои деньги, - говорит Маша. - Я не могу их
тратить... Понимаешь, не могу!
- А чьи?
- Не могу я тебе сказать! Не сердись, Юлечка! Не могу...
- Машка, ты с ума сошла! - говорит Юлька. - Ты же и так худущая, как
щепка, а теперь еще в столовку не ходишь. Я же все замечаю.
- Юленька, так надо! Я потом все объясню! Потом! - И Маша бежит домой,
и толстый портфель с галошным мешком бьет ее по ногам.

Панама лежит в постели. Ему кажется, что у него даже веки болят от
усталости. Словно сквозь слой ваты, слышит он, как мама выговаривает папе:
- Ты только посмотри на него, ведь он же совершенно искалечен. Ребенок
еле дошел домой. Ну, кормить лошадок - это еще куда ни шло, тем более это
даже помогает занятиям в школе. Но ты бы видел, какой он сегодня пришел! Он
же сесть не мог. Мало того, что у нас в квартире теперь царит этот ужасный
запах, еще и ребенок уродуется! Что ты молчишь?
- Я не молчу, - говорит отец. - Я даю тебе высказаться.
- Не остри, пожалуйста! Мне совершенно не до смеха. Ты видел, что у
него на руке?
- Что у него на руке?
- Рубец в палец толщиной! Я спрашиваю, откуда это, а он говорит:
"Шамбарьером досталось, чтобы за седло не хватался". Это, видишь ли, бич
такой, на гибкой рукоятке. Вот! Так что там у них - спортивная школа или
казарма аракчеевская?! Ты посмотри, у него все ноги в синяках. Это, говорит,
об седло. Ну скажи что-нибудь! Ты же отец!
- Слушай, старик! - Отец наклоняется над Панамой. - А может, мама
права? Брось ты все это! Придумал тоже - лошади... Я понимаю радиодело там,
или авиамодельный кружок, или, наконец, мотоцикл! А то лошади, ведь это не
современно! Ну, где сейчас на лошадях ездят! Одни только чудаки. Панама
открывает глаза и медленно говорит:
- Папа, если ты будешь так говорить, я перестану тебя уважать. Отец
отшатывается и вдруг начинает бегать по комнате, хватаясь за голову.
- Черт знает что! - кричит он. - Это черт знает что! Выдумал каких-то
коней. Ты же шею свернешь! Ну пойми же: вот ты лежишь сейчас, словно тебя
сквозь строй пропустили, как при Николашке Палкине, а чего ради? Что ты
получаешь за свои старания? Ходишь еле-еле, пахнешь, как цветок душистый
прерий! А чего ради?
- Корень ученья горек, но плод его сладок! - говорит Панама любимое
присловие Дениса Платоновича.
- Да какое "сладок"! На тебя смотреть страшно!
- Ребята! - говорит Панама родителям. - Я сегодня полкруга галопом
проскакал, только потом за седло схватился.
- И получил бичом!
- Это за то, что испугался. Если бы не испугался, не получил бы.
Ребята, галоп - это такое! Это такое счастье!
- Это ненормальный! - говорит отец. - Он ненормальный. Ты же завтра в
школу идти не сможешь!
- Не-е-е... наверное, смогу, - неуверенно говорит Панама. - Отлежусь и
пойду...
- Ну что ты с ним разговариваешь! Запрети, и все! - говорит мама. - В
конце концов ты - отец.
- И я стараюсь быть хорошим отцом! - с металлом в голосе возражает
папа. - Я не хочу, чтобы мой единственный сын всю жизнь попрекал меня тем,
что я ему запретил ездить верхом. Если хочешь, в детстве я тоже несколько
раз ездил верхом, в эвакуации. И в этом нет ничего ужасного.
- А седло какое было? - спрашивает Панама.
- Без седла! Ватник какой-то стелили.
- А! - говорит Панама. - Колхоз! Это не езда...
- Посмотрим, как ты ездишь. - Обида звучит в папином голосе.
- Я через полгода на третий разряд сдам, если вытерплю, конечно.
- О чем ты с ним говоришь, о чем вы говорите! - возмущается мама. - Ты
запрещаешь ему или нет?
- Ребята, я так устал! Вы ругайтесь на кухне, а?
- Он прав! - Это папа говорит. - Пойдем на кухню. А ты знаешь, -
говорит он, выходя, - мне кажется, эти занятия вырабатывают в мальчишке
чертовскую силу воли. Я наблюдаю, как он встает по утрам, чистый спартанец.
Раньше такого не было... Панама не слышит, что возражает мама. В полусне
перед ним плывет, качается самый первый день тренировок. ...В раздевалке
Денис Платонович проводил перекличку:
- Васильчук? Нету. Отлично. Вычеркиваем. Бройтман? Нету. Отлично. Баба
с возу - кобыле легче. Ковалевский?.. Распределяем лошадей: Олексин -
Формат. Ватрушкин - Ромбик. Пономарев, как вы у нас первый раз, дадим вам
римского императора - Нерона, гонителя христиан и юношей, стремящихся стать
всадниками. Маленькое замечание: седлать осторожно - он, хоть и мерин, а
строгий, бьет перед-ними и задними, а будешь валандаться с трензелем, может
пальцы прихватить. Вкладывать трензель, говоря по-крестьянски, удила,
аккуратно, пальцы совать только в беззубый край. Спицын, повтори порядок
седловки!
- Подхожу с левой стороны. Если лошадь стоит неудобно, говорю:
"Прими!", надевая недоуздок. Зачищаю щеткой коня...
- Стоп! Бычун, перечисли части оголовья.

Глава двенадцатая. КОРЕНЬ УЧЕНИЯ

Но Панама пришел и на второе, и на пятое и на двенадцатое занятие.
Стиснув зубы, преодолевая боль, делал он по утрам гимнастику. Пятьдесят
наклонов, пятьдесят приседаний... Без пальто бегом до школы, бегом из школы
- вот двухсотметровка. Два часа - уроки, и на троллейбус, и та же обычная
пытка.
- Отстегнуть стремена! Отдать повод! Учебной рысью марш! - Хлопок бича
и резкий окрик: - Где локоть? Прижать! На Нероне - колено плавает, плавает
колено! - И конец шамбарьера ударяет по ноге. - На Формате - спину держи!
Крючок, а не посадка! Пономарев, вперед смотреть! Взгляд на копыта впереди
идущего! Что нос висит? Пятку вниз! Пятку! - И опять бичом. Это не больно,
но это очень обидно. Словно в тебя, как в географическую карту, указкой
тычут. А сидеть и так трудно: стремена отстегнуты, опереться не на что. Жмет
Панама коленями тугие конские бока. А от колена до щиколотки но^ га должна
быть свободна, это шенкель - средство управления. Им, в основном, лошадью-то
и командуешь. Жмет Панама, от напряжения спина взмокла, а за ним, закусив
губу, Бычун едет на Формате. Бычун маленький - Формат большой, у мальчишки
ноги торчат в разные стороны, будто он шпагат делает. Только Бычун да Панама
из двадцати мальчишек, что в первое занятие ездили, и остались. Остальные
бросили. Кого отметки заели, кто устал синяки считать, кому Денис Платонович
сказал язвительную фразу:
- Вы, кавалер, любите не коня, а себя на коне, стало быть, с конным
спортом вам не по дороге! Пересаживайтесь на мотоцикл. Идут дни. Сильно
похолодало. Теперь, когда они выходят из манежа после тренировки, от конских
потных крупов идет пар. Лошади шумно вздыхают, передергивают кожей. А рядом
с ними на дрожащих ногах, шатаясь от усталости, шагают мальчишки. А завтра
опять:
- Лечь на круп! Покачать шенкелями! Поменять лошадей! Панама уже всех
учебных коней знает. Вон шагает злобный истеричный Нерон, который, кажется,
только и ждет момента, чтобы укусить или лягнуть. У него есть излюбленное
издевательство: с разбегу прижаться боком к стене. И когда всадник,
скрючившись от боли, хватается за колено, Нерон его мгновенно сбрасывает и
ржет заливисто и нагло, точно смеется. Тяжело ступает огромный, как слон,
Формат, нет такой силы, которая подняла бы его в галоп. Панаме кажется после
тренировки, что не он на Формате ездил, а Формат на нем. У Ромбика на правом
глазу бельмо, поэтому он очень пуглив. Хлопнет бич - он сразу влево
шарахнется, боится, что его со слепой стороны опасность подстерегает. Раз в
две недели Панама получает "хорошую встряску для массажа кишок", как говорит
Денис Платонович, - на Карантине. Карантин был в прошлом довольно порядочным
рысаком. От его спортивного прошлого осталось неудержимое стремление быть
первым и невероятно крупная рысь, от которой у всадника глаза готовы
выскочить на лоб. Ехать на нем - все равно что скакать на взбесившемся
паровозе.

Глава тринадцатая. "НЕ МОГУ БОЛЬШЕ!"

"Не надо было вчера телевизор смотреть!" - думает Панама. Идет второй урок, и его неудержимо тянет в сон. Учительница что-то объясняет у доски, стучит мел, доска быстро покрывается цифрами. Стоит Панаме посмотреть чуть подольше на них, как глаза у него начинают сами собой закрываться.
"Квадратные скобки... Круглые скобки. ...Умножение и деление делаются прежде вычитания и сложения... Масти бывают: чубарая, каурая, вороная, гнедая, соловая. Чистокровные скаковые бывают в основном гнедые... При делении простой дроби знаменатель делителя пишется... Чтобы поднять лошадь в галоп с левой ноги, нужно сделать правое постановление, то есть повернуть голову коню поводом так, чтобы видеть правый глаз коня..." Страшный удар в бок заставляет Панаму открыть глаза. Он сидит на полу рядом с партой, а все ребята просто умирают от смеха. Напрасно учительница стучит по столу ладонью. Класс развеселился! Еще бы, не каждый день ученик на уроке засыпает и с парты падает! Домой Панама несет замечание в дневнике: "Сорвал урок математики. Рассеян. Стал хуже учиться". Дневник отец подписывает в субботу.
Значит, попадет только в субботу. "Ой, - говорит сам себе Панама. - Сегодня среда - сегодня вольтижировка". И у него заранее начинают болеть мышцы рук и ног. В манеже сначала идет общая подготовка.
- Лечь! Встать! Лечь! Встать! Взять скакалки! Бегом со скакалками марш!
Панама машет скакалкой, и она то и дело захлестывается у него на шее, того гляди, сам себя задушит.
- Сесть на корточки, "гусиным шагом" марш... Панама кряхтит, ему кажется, что у него уже не то что ног, а вообще ничего до самой груди нет,
что он уже превратился в бюст, памятник, который торчит на их улице еще с дореволюционных времен... Но самое страшное еще впереди. Лафет - огромная вороная лошадь, на его широкой спине может уместиться вся группа мальчишек, Лафет бежит по кругу, а они один за другим должны вскакивать в седло. Для Панамы вскочить на высокого коня - все равно что вскочить на крышу идущего автобуса. А спрыгнуть - все равно что спрыгнуть с парашютной вышки.
- Бычун! Ну, Мишка хоть куда запрыгнет. Вот он переминается на месте, вот побежал рядом с конем, вот своими тонкими жилистыми руками схватился за седло, раз - и уже едет...
- Пономарев! Панама тоже хочет сделать все так же легко, как Бычун. Он переминается на месте, бежит и ударяется о бок коня.
- Вы что, мальчик, - кричит тренер, - забодать коня хотите? Еще раз!
Панама переминается, быстро бежит, зажмурившись, прыгает - и попадает лбом в стенку! Не успел! Лошадь уже пробежала. "Не могу я больше! Не могу!" - думает он, а слезы градом катятся из глаз: еще бы, так треснуться! Вон какая шишка на лбу напухает.
- Без соплей! - кричит тренер. - Не разводите в манеже сырость, а то у коней мокрец заведется! Кстати, что такое мокрец? Пономарев!
- Болезнь, - всхлипывая, отвечает Панама, - от сырости она...
- Точнее! Бычун!
- Поражение венечного и путового сустава, возникает при... "Чего ради я мучаюсь? - думает Панама. - Все равно я никогда не научусь прыгать, как Бычун. Да и зачем это? Н без этого можно прожить. Вон папа вообще ничего не умеет, а какой сильный! Выбрал я спорт какой-то несовременный! Умные ребята в фотокружок ходят, в радиокружок, а я как дурак - лошадей выбрал! Брошу, не могу я больше!" Ему от этой мысли даже радостно стало. "Ну и что, - думал он, - а кто сейчас умеет верхом ездить? И ничего..." Он шел по улице домой, пытался сумкой размахивать, а руки-то болят, намотались за тренировку. Быстро идти тоже не может - ногам больно. "Брошу, брошу! - твердит он. - Столько мальчишек уже бросили. И тренер попался какой-то... Вон в соседней группе ездят себе потихонечку, уже барьеры прыгать начали, а мы все "лечь-встать, отстегнуть стремена"! А ну-ка, поезди всю тренировку без стремян! Это он специально, да еще шамбарьером бьет. Старый, а злой какой! Брошу! Завтра же брошу! Не могу я больше!"

И не говорите потом, что вам не говорили...

Панама вошел в свою подворотню. У них во дворе был маленький садик и песочница, в которой по утрам копошились малыши, а вечером собирались взрослые мальчишки, громыхали на гитаре, пока их дворничиха не прогоняла.
Сейчас темно и холодно, и в садике никого нет. Нет, есть! Посмотрите, кто-то идет навстречу Панаме. Да это же Маша Уголькова!
- Здравствуй, Игорь!
- Привет. Ты чего?
- Я ничего. Игорь, ты не бойся. Вот держи... - И она сует в руки Панаме узелок, из которого сыплются какие-то монеты, звякнув, катится по дорожке блестящее колечко.
- Машка, ты что, сдурела? Зачем мне это?
- Бери, бери! Теперь они не будут тебя обижать!
- Кто? - совсем сбивается с толку Панама.
- Бандиты! - шепчет Маша. Панама только обалдело смотрит на нее.
- Игорь, я сегодня смотрела на тебя на физкультуре, когда мы в ручеек играли, ты же весь в синяках.. У тебя прямо рубцы на теле. Я читала, одного мальчика так басмачи пытали - били его проводами. Игорь, ты им, наверное, задолжал? Скажи, да? Угадала ведь? Вот мои деньги и колечко, - приговаривает Маша, ползая по песку и собирая рассыпавшееся богатство. - А еще можно у бабушки попросить - она даст, и ты расплатись с ними. Игорек, ты ничего не бойся! Они тебя вовлекли и запутали. Тебя дома нет, из школы ты прямо бегом бежишь... Я давно хотела с тобой поговорить, да за тобой разве угонишься! А сегодня как посмотрела на тебя... "Нет, думаю, хоть до утра сидеть буду, а дождусь, не могу я, когда человек на глазах пропадает".
- Ты что, - сказал Панама, - чернил выпила? Вот девчонки, начитаются всякой дряни, телевизора насмотрятся и выдумывают! - Его прямо душило возмущение. И тут он услышал странный звук.
- И-и-и... - тоненько так, жалобно. А это Маша плачет.
- Да не реви ты! Но Маша только руками замахала. Встала и пошла, только плечи дергаются да помпон на шапочке дрожит.
- Стой, Маш, да не реви ты! Ну подожди. Ну, Маша!
- И... и... - и всхлипывает.
- Ну, послушай, только я тебя очень прошу, никому пока не говори!
Всхлипывания стали потише.
- Я занимаюсь в школе верховой езды. - Панама сам удивился, как это торжественно прозвучало.
- Не хочешь правду сказать, - сквозь слезы проговорила Маша.
- Нет, честное-пречестное! Бориса Степаныча спроси, он тоже там занимается. Он меня и устроил.
- И ты учишься кататься верхом? - выдохнула Маша.
- Не кататься, а ездить, - солидно поправил Панама. - Катаются верхом на палочке.
- Игорь! Какой ты смелый! Я бы никогда не смогла к лошади близко подойти! Я даже мышей боюсь.
- Чего там, - ответил Панама, но потом ему стало неловко. - Вообще-то я тоже мышей боюсь.
- Все равно, все равно ты очень смелый! Игорек, а можно мне когда-нибудь посмотреть, как ты катаешься там?
- Езжу, - поправил Панама. - А чего ж нельзя! Можно. Вот будут соревнования, и приходи, я тебе билет достану, с ребятами познакомлю.
- А на тренировку нельзя? Панама представил, как Маша, в своем чистеньком платьице, смотрит, как они, потные, грязные, злые, крутятся в
пыли манежа, как хлопает бич и слышатся такие слова, которые лучше вообще никогда не слышать.
- На тренировку неинтересно, - сказал он. - Вот скоро конкур будет - приходи. Борис Степанович выступать будет.
- А что это - конкур?
- Преодоление препятствий в закрытом помещении, - отрапортовал Панама.
Недаром Денис Платонович заставлял их зазубривать длинные фразы из пособий покойному спорту. Он мог в самый неподходящий момент, когда вся группа шла манежным галопом, крикнуть: "На Вермуте - повтори порядок принимания коня с места!.." "Взять шенкель строже. Повод разобрать короче, принять на себя, пока лошадь не сделает шаг назад. Отдать повод одновременно с шенкелем и наклоном корпуса вперед... А галоп - это галоп, он тоже внимания требует".

И не говорите потом, что вам не говорили...

Глава пятнадцатая. КАВАЛЕТТИ, ЗАБОРЫ, ПОДСЕЧКИ...

Кавалетти - это тренировка перед прыжками. Лошадь просто перешагивает через жерди, одним концом лежащие на земле, а всадник в это время, опустив повод, ведет себя так, словно это прыжок.
- Да! - говорит Бычун. - В первой группе давно уже вон какие барьеры прыгают, а мы все перешагиваем. Наступила зима, теперь белые звездочки падают на спины коням, когда их ведут в конюшню через двор. Панама чувствует, как сильно изменилось его тело, он словно бы подсох. Натянулись и стали каменными мышцы живота, окрепли ноги - хоть сто приседаний подряд делай. Теперь уже он не болтается в седле, а сидит прочно, уверенно.
Экономно расходует силы и коня не затрудняет. А поседлает лошадь теперь хоть с закрытыми глазами за полторы минуты.
- Равняйсь, смирно! Тема занятия: преодоление препятствий. Высота барьера - тридцать сантиметров. Садись! Размять лошадей. "Ну вот, - думает Панама, разъезжая по манежу: вольт-поворот налево, вольт-поворот направо, шагом, рысью. - Ну вот, сегодня самое интересное начинается. Сегодня будем прыгать". Денис Платонович рывком поднимается в седло. Резко набирает повод. Рысью, рысью, поднял в галоп.
- Посыл! - вскрикивает он, и конь перелетает жердочку. - Ясно? Повторяю! Теперь попробуем сами. Пономарев, пошел! Посыл! Лошадь вдруг проваливается вниз, и седло больно ударяет Панаму.
- Отстал! Огладить лошадь. Повторить. Пошел... Посыл! Поторопился. Огладить коня, повторить. Второй, третий, седьмой раз... Панама уже все
понял, а вот сделать не может.
- Пономарев, не горячись! Спокойнее! Коня нервируешь. Повтори.
- Денис Платоныч, - говорит Панама, - помогите шамбарьером. Я никак момент поймать не могу. Что-то дрогнуло в лице старика.
- Хорошо, - говорит он, - только не горячись. Длинный бич змеится по песку.
- Вперед! Посыл! - Короткий удар по голенищу Панаминого сапога.
- Есть! - радостно вскрикивает мальчишка. - Есть! Поймал!
- Конечно, есть! - весело отвечает тренер. - Раз сам бич попросил, не может не быть. Мне кажется, Пономарев, вы становитесь всадником. У Панамы от этих слов делается горячо в груди.
- Можно еще?
- Ну, разве что разок, а то ты совсем коня замотал. Повод не затягивай. Руки мягче в кистях. Пошел! А в дальнем углу манежа тренируются мастера.
Манеж заключил контракт с киностудией, и вот теперь конники учатся падать. Панама вышагивает усталого коня и следит, как падает Борис Степанович. Вот он поднял коня в галоп. У того на передних ногах, чуть выше копыта, привязаны ремни-штрабаты, концы их у всадника в руках. В короткое мгновение, когда передние копыта отрываются от земли, нужно дернуть за ремни: конь и всадник летят через голову. Каждый раз, когда всадник делает подсечку, у Панамы обрывается сердце, и в то же время ему хочется попробовать самому.
- Что, Игорь, - кричит Борис Степанович, - похоже?
- Здорово! Очень здорово! - откликается Панама. - А вы не устали?
- Нельзя уставать! Во вторник съемка. А конь еще падает плохо, если упадет на жесткий грунт, может пораниться. Нужно научить его на бок падать.
Я еще плохо ему голову поводом направляю... Так что никак нельзя уставать.

И не говорите потом, что вам не говорили...

И название придумал и сам себя руководителем назначил Столбов. Он раздобыл темные очки, которые закрывали пол-лица, берет, а подбородок прятал в поднятый воротник пальто. И вообще напустил на себя такой таинственный вид, что прохожие останавливались и ошарашенно смотрели ему вслед.
- Так! - сказал он через два дня на совете звена. - Все узнал. Объект расположен во дворе дома в двух автобусных остановках отсюда. Охрана: две собаки-дворняги на цепи и старуха. Старуха иногда уходит пить чай, тогда ее сменяет старик. Вот план местности. Четыре головы склонились над листом кальки.
- Ясно? - шепотом спросил Столбов.
- Не-а! - так же шепотом ответили заговорщики.
- Забор. Две доски. Я их уже выломал - висят на одном гвозде. Проходим во двор. Я нейтрализую собак. Девочки: одна следит за проходной, вторая у забора. Ты, Панама, и Бычун, твой партнер, проходите на объект. По окончании работ операция свертывается в обратном порядке. Время операции: двадцать ноль-ноль - сейчас уже рано темнеет. Сбор в сквере у автобусной остановки завтра. Пароль: "Панама", отзыв: "Подкова"! Вечер следующего дня был на редкость гадким. Мелкий дождь вперемешку с какой-то мглой висел в воздухе.
Тускло светили фонари. Панама и Бычун спрыгнули с автобуса и, озираясь, вошли в сквер.
- Пароль! - Из темноты выступил Столбов.
- "Подкова"! - сказал Панама.
- Сам ты подкова! То есть ты Панама, а это пароль. Тьфу, запутал...
Специалист - он?
- Да. Знакомьтесь.
- Не нужно, - остановил Столбов. - Лучший способ не проболтаться - ничего не знать. Ну что ж, пошли. Наши люди уже на местах. Прижимаясь к стенам домов, они дошли до ворот. У проходной стояла Юля.
- Бабка ушла. Дед сидит, - сказала она.
- Тихо, - зашипел Столбов, - ты что, всю операцию провалить хочешь?
Маша заботливо придерживала доски, когда они лезли во двор.
- Так! Где же тут собаки?
- А их дед в проходную забрал.
- Тем лучше. Путь свободен. Вперед!
- Слушай, - спросил Панама Бычуна, - а ты ковал когда-нибудь?
- Вообще-то нет, - ответил Бычун. - Но ты не волнуйся, все будет нормально. Я вчера специально главу в учебнике коневодства чуть не наизусть выучил. Подкуем! В бараке было темно, маленькая лампочка, желтевшая в коридоре, казалось, только подчеркивала эту темноту.
- Ну, давай с крайней и начнем. Сначала снимем старые подковы. Ну-ка, дай ногу! Кому говорю, дай! Ах ты, чтоб тебе!.. Игорь, давай вместе ногу подымем! Они отодрали одну подкову, вторую... Лошади хрупали сено и грустно, по-стариковски, вздыхали время от времени.
- Эх! Вот незадача! - сказал Бычун. - Наши подковы не подходят - малы.
- Что же делать? - спросил Столбов.
- Ничего. Мы старые поставим. Только копыта расчистим и поплотнее поставим.
- Подождите, - сказал Столбов. - Давайте посмотрим, может, у какой-нибудь лошади копыта подходящие... Дай подкову. Сейчас примерю. - И он пошел в соседнее стойло.
- Стой! - выпрямился Бычун. - Здесь кто-то есть. Они замерли. Осторожно скрипнула дверь.
- Мальчики! - раздался шепот. - Вы где? - Это была Юля.
- Ты почему покинула пост? - взвился Столбов.
- Да, - капризно сказала она, - я тоже хочу посмотреть, как лошадок подковывают! И еще мне нужна старая подкова на счастье, я вообще уже вся промокла. Давайте работайте, я буду вам помогать... Ты ноги у лошадки смотрел, ну и смотри себе на здоровье, а я ей сена дам. - И она стала шарить в кормушке.
- Ну знаешь... - начал возмущенно Столбов и вдруг, как-то странно рявкнув-икнув, отлетел к стене. - Ой! - завопил он, схватившись за живот. -
Ой, лягнула! Ой, лягнула!
- Тише ты! Тише! - шептал Панама. И тут раздался такой вопль, что на него разом откликнулись собаки в проходной.
- Крыса! Крыса! - истошным голосом визжала Юлька.
- Бежим! - крикнул Бычун. Они подхватили Столбова - тяжелый, черт! - и поволокли к дверям; когда подбежали к двери, то услышали, как торопливо громыхает замок.
- Есть! - как-то отчаянно сказал Бычун. - Попались...

И не говорите потом, что вам не говорили...

- Что там стряслось, папаша? - спросил старшина Никифоров, слезая с мотоцикла. Старшина был грузный, в свете мотоциклетной фары его плащ блестел и делал Никифорова похожим на пожилого кита, зачем-то вылезшего на берег.
Старик сторож, с трудом сдерживая собак, заторопился:
- Я так понимаю - воры!
- Прямо так сразу и воры. Тихо! - сказал Никифоров собакам, и те, жалобно вякнув, сразу замолчали.
- Воры, воры и есть! Несколько человек! А может, фулюганы какие...
- Вот это скорее! Ну давай глядеть, кого ты там запер.
- Товарищ милиционер! - услышал Никифоров тоненький голосок. У забора стояла девчонка. Она вся промокла, и дождевые капли покрывали ее лоб и щеки,, как роса. Они скатывались за воротник, но девчонка этого не замечала, а только нервно сдувала капли с верхней губы.
- Товарищ милиционер, мы не воры и не хулиганы...
- А кто это "мы"?
- Ребята!
- Так уже легче! - сказал Никифоров и отбросил капюшон. - А вы, папаша, сразу: "Воры, воры"... Хорошо еще, целый наряд не взбаламутился. Ну что, девочка, на лошадках поездить захотелось? "Неуловимых мстителей"
насмотрелись? Только, брат, адресом ошиблись. На этих лошадках только навоз в поля вывозить...
- Нет, мы не кататься, мы подковать.
- Чего?
- Лошадей подковать. А то они подкованы плохо...
- Видал, папаша? А ты говоришь, "воры". Это, брат, юные кузнецы или, как там, отряд "Красный молоток"...
- Нет, - сказала девчонка, - просто Панама сказал, что если лошадей не перековать, то у них к весне копыта совсем пропадут.
- Ну, батя, что на это скажете?
- Дак ведь кузнец у нас уволился. Ковать-то некому. Лошадки, конечное дело, ногами страдают. А возчики сами ковать не решаются.
- Ну и что, ждете, когда лошади обезножат?
- Кузнеца ищем, по всему городу объявления развесили.
- А чего вам его искать - вот вам кузнецы. Сколько вас?
- Пятеро.
- Вот вам, папаша, сразу пять кузнецов. Ну, давай открывай конюшню. Да собак привяжи, а то напугают ребят.
- Момент, момент... - засуетился старик, зазвенел ключами. Никифоров завел мотоцикл и прямо на мотоцикле въехал в распахнутые двери конюшни, быстрая тень метнулась мимо мотоцикла, но Никифоров не успел ее схватить. А прямо перед ним в снопе света плечом к плечу стояли трое мальчишек.
- Так! - сказал милиционер. - Будем знакомиться: старшина Никифоров.
- Бычун.
- Пономарев.
- Столбов.
- А где четвертый? Мальчишки молчали.
- Не бойтесь, - сказал Никифоров. - Вон девочка мне уже все объяснила. Где четвертый? Он, что ли, в дверь-то прошмыгнул? Бросил вас, а вы .его выдавать не хотите.
- Это не он, а она, - сказал Столбов. - Мы еще с ней поговорим.
- Не надо с ней ничего говорить! - возразил Бычун. - Она для меня больше как человек не существует.
- И для меня, - согласился Столбов. - Накажем ее всеобщим презрением.
- Ну-ну! - Никифоров прошелся по конюшне. - Накажите-накажите. "Кузнец, ты кузнец, - запел он вдруг, - расковался жеребец... Кузнец, ты кузнец... - Он переходил из стойла в стойло, светил фонариком. - Кузнец, ты кузнец..."
Кто у вас начальником, папаша? Надо будет участковому его навестить.
- Да начальник в больнице лежит, уж второй месяц... У него инфаркт, сердце, значит...
- На такие копыта посмотришь - моментом инфаркт заработаешь. "Кузнец, ты кузнец, расковался жеребец..." А ну-ка давай вот этого, разутого, в проход. - Никифоров скинул плащ, снял китель и засучил рукава рубашки. - Ну, ребятки, посмотрим, помнит ли бывший сержант конной милиции Никифоров П. И., как он лошадей ковал... Никифоров зажал заднюю ногу коня коленями и ловко начал срезать старый роговой слой.
- А вот теперь стрелочку. "Кузнец, ты кузнец..." А вот подкову. Ну-ка посвети... А вот гвоздиком... "Кузнец, ты кузнец..." Ну, а теперь краешки
щипцами обкусим, спилим... Картинка! Так как это вы надумали коней-то перековать? Подай клещи!
- Да на сборе... - неохотно начал Столбов.
- Ты веселей, веселей! Вот на сборе, значит, решили коней ковать.
- Да нет. Решили тимуровские дела делать, а то мы по тимуровским делам план не выполняем...
- О господи, - вздохнул сторож, - и здесь план.
- Ну вот, а поручили это дело Пономареву.
- Это специально, - заговорила Маша взволнованно, - это Васька Мослов специально придумал, чтобы Игорь поручение не выполнил, а. его за это из пионеров исключить...

И не говорите потом, что вам не говорили...